Сегодня вышел из дома, сел в машину. Дождь, слякоть. Подумал вот о чем: давно не мыл машину, да и что ее мыть, если все равно дождь и слякоть, грязь с дороги. И так думаю не я один.
Потрясающе! Целая страна не моется только потому, что снова испачкается. Так и ездим и ходим по слякоти, таская на себе пласты засохшей грязи. Впрочем, у грязи тоже есть смысл — царапин не видно.
Но все же...
ПОМОЕМСЯ, ГРАЖДАНЕ!!!
Представляете, в конце марта, когда вся природа начала отогреваться на весеннем солнышке, и даже воробьи стали с интересом поглядывать друг на друга, я осталась одна. Не то, чтобы меня бросили все друзья, но один человек все же оставил – наедине с несбывшимися надеждами, разрушенными иллюзиями, кучами грязного песка вместо замков и прочим, что обычно остается вместе с горьким вкусом прощального поцелуя. Ужасно было то, что произошло это за пару недель до дня рождения моей подруги, на которое я была приглашена «не одна», и куда придти одной означало вызвать бабское сочувствие других, которое хуже ножа под ребра (если бы я знала, что это такое!), и не менее неприятные двусмысленные комплименты свободных мужиков. Чтобы занять себя и развеяться, я записалась в парашютный клуб. И именно там познакомилась с Григорием. Хотя имя я узнала совсем не сразу.
Он приезжал в клуб на новом «Форд-мондео», что позволяло подозревать в его немного неуклюжей фигуре человека не слишком бедного, но при этом достаточно консервативного. Именно такого, который был так чертовски нужен мне, поскольку только такой человек мог обеспечить мне возможность облегчить душу в магазинах, и смотрел бы при этом на меня понимающим и немного насмешливым взглядом, не пытаясь залезть так глубоко, чтобы испытать неприятное удивление или просто разочарование. Это был бы идеальный спутник, который вызвал бы зависть всех моих подруг благодаря той атмосфере уверенности и верности избранному пути (или избранной спутнице) которую он создавал вокруг себя. Верность была его, зависть предназначалась мне.
Иногда ему звонили по сотовому телефону, и несколько раз я слышала, что говорил он по-английски. В чем я была абсолютно уверена, так это в том, что по телефону он ни разу не говорил с женщиной. Понятно, что я имею в виду близкую женщину.
Впрочем, он и не искал знакомств, а все время проводил, тщательно перебирая постромки и прочие ленточки и кольца парашютной амуниции. Наша группа подобралась насмешливая и скорая на усвоение и теоретических сведений, и практических навыков. Мы все с холодком ожидали первого свободного прыжка, шутили по этому поводу, и лишь он среди нас, зубоскалов, казался человеком, искренне заинтересованным в сохранении своей жизни.
Я первая подошла к нему и села на его парашют, рассчитывая, что такого нахальства он не сможет не заметить. Было это в день, когда мы должны были прыгнуть без страховки.
— Волнуешься? – спросил он, едва взглянув на меня из-под наклоненного лба.
Это простое слово показалось мне таким нежным и.таким … честным, что я тут же влюбилась в человека, произнесшего его спокойно и даже ласково. И, как в тумане, пошла на зов инструктора в самолет, не удосужившись спросить, как мой новый идеал зовут. Среди всех наших дурацких анекдотов по поводу парашютистов и опасности его простой вопрос олицетворял нечто твердое, как земля, на которую нам предстояло опуститься.
Наше веселье нас всех и подвело, исчезло, как исчезает под водой резиновый надувной матрас, когда на него взбирается целая толпа народу. Каждый подошел к открытому люку и посмотрел вниз, а потом вернулся на свое место на скамейке подумать и решиться. Инструктор глянул на нас и предложил еще раз прыгнуть с тросом. Все закивали головами, не в силах произнести предательское «да», и лишь не бедный консерватор, уже любимый мною, не согласился.
— Не будем менять программу, – произнес он так сухо, что мне захотелось прокашляться, и встал перед люком, со спины похожий на сгорбившегося пингвина, увидевшего где-то внизу привлекательную рыбку. Я закрыла глаза, а когда снова открыла их, в люке было только синее небо, плоское, как лист бумаги.
Мы все попрыгали на страховочных тросах, а когда собрались толпой на поле и занялись укладыванием парашютов, я, закончив возню с непослушным куполом, первым делом направилась к предмету своей разгорающейся страсти, чтобы поздравить. Боюсь только, что мое неторопливое — на мой взгляд — приближение со стороны могло показаться стремительным бегом.
— Что-нибудь случилось? – спросил он, вставая со скамейки мне навстречу.
Я надеялась, что безумный взор, которым я обшаривала его бледное утонченное лицо, сказало ему достаточно об охвативших меня чувствах. Но он ничего не понял, или не подал виду, что понял, и переспросил, отчего я так взволнована.
— Опаздываю! – отчаянно соврала я и опустила глаза, как будто случайно сорвала еще не распустившийся цветок в присутствии садовника, который этот цветок выращивал целый год.
Он посмотрел на меня немного более долгим и внимательным взглядом, как будто решал в уме арифметическую задачу на предмет сложения двух функций, одной из которых была взбалмошенная девица неопределенного рода занятий, но вполне определенных и привлекательных форм перед ним, а другой был он сам со своим телефоном и с массой пустого места в «мондео». Потом он внезапно пожал плечами, наклонился и поднял мой упакованный парашют, который я, подбежав, бросила у ног.
— Я отвезу, — сказал он, распрямившись. И пошел сдавать парашюты, которые болтались в его руках, как два жирных ленивых пса. А я посеменила следом, на ходу придумывая, куда, собственно, я опаздываю. До любого места, которое приходило мне в голову, мы могли доехать максимум за сорок минут. Сорока минут мне было мало. Времени до дня рождения тоже оставалось немного.
К счастью, зазвонил мой собственный телефон. Поэтому, когда мы сели в его машину, я могла с чистой совестью сказать, что срочное свидание отменилось. Он вопросительно посмотрел на меня, и я, облизав губы, попросила отвезти к ближайшему «макдоналдсу».
— Это не самая лучшая еда, но все-таки быстрая и чистая, — оправдалась я за свой выбор, в душе предоставляя выбор ему.
— Знаешь, я тоже голоден, — произнес он с ударением на «голоден», и мы поехали.
Всю дорогу я млела от этих его четырех слов. Первое благодаря окончанию звучало мягко, как кошачья лапка, когда ласковая кошечка осторожно дотрагивается до вашей щиколотки. Кроме того, это все-таки было обращение ко мне. Первое слово, которым он утвердил мое присутствие рядом с собой. «Я» было произнесено негромко и быстро, что характерно для людей, полностью в себе уверенных и привыкших к уважению и исполнительности окружения. «Тоже» давало надежду на некоторую общность между нами, а «голоден», произнесенное горлом – с хрипотцой и скрытой яростью, могло таить в себе намек на что-то значительно большее, чем желание съесть кусок колбасы, зажатый между двумя булками. Мое сердце забилось еще быстрее, когда он сказал, что его зовут Григорий. Если человек с таким именем попадает в новый «мондео» как хозяин, то он – хозяин не только автомобиля. Он может оказаться хозяином жизни вообще. И моей в частности.
Ехал он быстро, из всех рядов предпочитая два крайних левых – на своей и встречной полосах, но не нагло, ни разу не надавив на гудок, требуя уступить дорогу. Мы лишь опасно приближались к идущим впереди машинам, которые сами отваливались вправо, как борозды земли от ножа бульдозера.
Я спросила, что он думает про «гаишников» и про статистику, которая утверждает, что средняя скорость в городе при любом стиле езды всего лишь сорок, и что пять минут, на которые мы раньше приедем, ничего не решают в жизни.
— Пять минут действительно ничего не решают, — ответил Григорий, — но важны не они. Важен именно стиль езды, который отражает стиль жизни. Это то же самое, что прыгать с парашютом – полезно при депрессии. Когда приземляешься, все беды кажутся мелкими и ничтожными, а жизнь, любая жизнь такой желанной. А «гаишники»? Так это их жизнь, как у волков, которые гонятся за лосем, пытаясь перекусить ему жилы на ногах.
В этом была уже философия, и я решила благоразумно промолчать. Тем более, что мы уже подъехали к ресторану, о существовании которого я даже не подозревала, хотя некоторое время назад специально штудировала названия и адреса самых дорогих мест, чтобы иметь возможность хоть немного озадачить мужчину, который так предательски меня бросил.
Мы сели за столик, как и все остальные, огороженный невысоким деревянным барьерчиком. Григорий спросил, что я буду есть – мясо или рыбу, и, получив ответ, сделал заказ, даже не заглянув в меню.
— Я знаю, что здесь прилично готовят, — сказал он и попросил официанта принести мартини мне и виноградного сока себе.
— Чтобы не скучно было ждать, — пояснил он.
В течение всего обеда я пила какое-то необычное красное калифорнийское вино, которое в конце концов ударило мне в голову и вызвало прилив крови к ушам. Григорий периодически наполнял мой бокал, а сам пил сок, умело ведя беседу и, как мне казалось, тактично подводя нашу встречу к логическому завершению, то есть к продолжению отношений. Время от времени я ловила себя на том, что перестаю видеть окружающую обстановку, а представляю, как он прижимает меня к себе, целует, ведет куда-то за руку и опускает на что-то мягкое. Влюбляться так быстро и так бесповоротно мне еще не приходилось.
Я уже знала, что он свободен. Но один вопрос не давал мне покоя: я заметила, что на его загорелой руке еще отчетливо виден след от обручального кольца. Когда мы наелись и отодвинули тарелки на край стола, я набралась храбрости, взяла его за руку и спросила, почему на пальце остался всего лишь след, а не само кольцо.
Я предполагала, что мужчины в таких ситуациях отделываются шуткой или говорят какую-нибудь глупость, вроде «неизбежная ошибка» или что-то в этом роде. Но Григорий… Он откинулся на спинку кресла, достал сигарету, закурил и ответил просто, как будто подсказал школьнику младших классов ответ на вопрос, сколько будет дважды два.
— Месяц назад кольцо было на своем месте, а я был женат. Впрочем, я и сейчас считаю себя таковым, так как любил, люблю и, вероятно, всегда буду любить эту женщину, которую я потерял — во многом по своей вине.
Он усмехнулся и продолжил:
— Неважно, как именно, но потерял, хотя и надеюсь, и рассчитываю на ее возвращение. Когда это случится, кольцо тоже вернется. Обстоятельства сложились таким образом, что я позволил себе быть недостаточно внимательным мужем. Дела тоже требуют внимания. Она этого не поняла, испугалась и запаниковала. А вздыбленную лошадь осаживает и успокаивает не всегда тот, кто имеет на это право, а часто тот, кто случайно оказался рядом. В моем случае получилось именно так.
Григорий замолчал, и я тоже испугалась повисшей над столом тишины. Но вопрос мой прозвучал жалобно, как скрип качелей, с которых соскочил убегающий на зов родителей ребенок.
— А любовь? – спросила я.
— Самое удивительное открытие в своей жизни, которое я сделал, заключается в том, что для того, чтобы вызвать любовь в ком-то, мало любить этого человека самому. Нужно уметь, или иметь что-то еще. А вот что? Это вопрос.
Григорий затушил в пепельнице недокуренную сигарету, помолчал, наклонив голову, и вдруг резко поднял ее, взглянув на меня ясными глазами, которые, между прочим, оказались серыми с зеленоватым оттенком, как у дьявола.
— Я вызвал его на дуэль.
— Что!? – воскликнула я.
— Просто вызвал на дуэль. На автомобилях. Я приехал и предложил ему выехать ночью, когда никто не мешает, на прямой и ровный участок мурманского шоссе, разогнаться навстречу друг другу и ехать. Чтобы посмотреть, кто свернет. Я думал, что способность расстаться с жизнью или покалечиться ради женщины что-то будет значить для нее.
Я попыталась представить, как это все могло происходить. Мой собственный водительский опыт позволял понимать, что резкий уход в сторону на скорости, которую подобные соперники могли позволить себе на своих хоть и не самых плохих автомобилях, на февральском ледке тоже был чреват заносом и приземлением в кювете.
— А на какой ты был машине? – вежливо поинтересовалась я.
— Машина все та же, на какой мы и сюда приехали. Я пролетел прямо и очень долго тормозил. Свернул, хотя и в самый последний момент, другой. Тот, к которому ушла жена.
— Так она все-таки ушла? – я неподдельно удивилась.
— Да. Более того, она была с ним в его автомобиле, когда мы ехали друг на друга. Они приехали вместе. Я, честно говоря, думал, что она осталась там, откуда он стартовал. Ночью было не видно. Я потом жутко «надрался» именно в этом ресторанчике.
— Мы уже закончили обедать. Григорий расплатился, мы поднялись и направились к выходу. В дверях я обернулась к нему и спросила, почему он все еще ждет ее.
— Иллюзия, с которой не хочется расставаться. А может, я просто еще не протрезвел.
Произнося эти слова, он сдвинул брови и посмотрел на переднее левое колесо автомобиля. Я стояла рядом, ожидая, когда он откроет мне дверцу.
Безусловно, он отвез меня до моего дома, причем ни разу не ошибся, опуская ладонь на рычаг переключения передач, а не на мое колено. Вышел из машины, открыл дверцу и подал мне руку, помогая выйти.
Калифорнийское вино продолжало бродить по извилинам моего мозга. Поэтому я позволила себе довольно фамильярно облокотиться на его руку и спросить, уставив свои карие глаза в его серые.
— Тебе было тяжело? И сейчас тяжело?
— Зато я научился прыгать с парашютом, — он отвел свою руку и легонько подтолкнул меня к дому. И уехал, даже не спросив номера телефона и не посмотрев, в какой подъезд я войду. Вот так мы и расстались.
И вы можете верить, а можете не верить, но на день рождения подруги я все-таки пойду с ним. Я узнала в клубе его телефон, позвонила и честно рассказала, что меня предательски бросили, что я тоже научилась прыгать без страховки, что мужики на дне рождения будут просто неприличные, а приходить одной стыдно, что он поразил меня своей историей, но эта история не повод, чтобы оказаться в его постели, и что, если он попытается истолковать это приглашение как предоставление прав на меня, я просто воткну ему нож под ребра.
На мою скромную просьбу быть моим спутником он ответил: «Хорошо». И теперь у меня еще есть один день, чтобы узнать, как это – втыкать нож под ребра.
09.01.98
ключевое слово -«дома». Берегите дома ( в смысле home) и свои, и чужие.
А еще — выкинем из обихода слова война и национальность. Просто как будто их нет. И тогда слова не преврятятся в события.
месяц езжу на девятке без радио. Раньше все время ездил на ниссан пасфайндере со всей начинкой. Ощущение интересное — места меньше занимаешь на дороге и легче от этого. А вот что радио нет — так и новостей не знаю. Раньше все время Эхо Москвы нагнетало: то не так, это не так.
И вот что заметил: салоны красоты растут, как грибы, кафешки, ресторанчики, магазинчики всякой всячины от элитных подушек до простой сувенирки. Это, наверное, выходит на широкий простор очередное поколение. Здорово! Может, так все постепенно и наладится. Нефть, газ, лес уже поделен. Убивать друг друга не за что. Осталось только что-то придумывать. Удачи всем!
ЭЛЕКТРИЧКА ЗАБОЛЕЛА!
В одном городе родилась маленькая электричка. Она была очень красивая, зеленая с желтой полоской. Ее папа – паровоз, и мама – взрослая электричка, отправили ее сначала в детский сад, а потом в школу.
В школе электричка училась три годика. В первом классе она научилась свистеть и выучила правила железнодорожного движения. Во втором классе она изучила времена года и явления природы, а в третьем – научилась разговаривать с пассажирами. И все три года она обязательно ходила на уроки физкультуры, чтобы научиться быстро ездить по рельсам. Ее колесики при этом научились хором говорить: «тук-тук-тук».
Электричка была лучшей ученицей в школе. На последнем уроке ей выдали золотую медаль и нарисовали еще красную полоску по бокам. А сама она была зеленая, с чистыми окошками по бокам вагончиков и яркими фонариками спереди.
Так как она была самой лучшей электричкой в школе, ее направили на практику работать на детской железной дороге. А детская железная дорога – это совсем как настоящая, взрослая, только на ней все меньше. Станции поменьше, рельсы поуже. И название у станций очень веселые: карусель, фонтан, земляничная горка, каток, зоопарк и другие. А самой дальней станцией была библиотека. Она стояла на холме и была далеко, чтобы шум с других станций не мешал ребятам читать книжки.
Электричка сразу стала работать и быстро подружилась со всеми своими пассажирами. Это были ребятишки, мальчики и девочки, которые приезжали с родителями на детский вокзал, а потом уже сами садились в вагончики и ехали на свои любимые станции. Электричка очень вежливо говорила им, чтобы они были осторожны при посадке и выходе из вагонов. И еще она всегда предупреждала их, если на улице дул ветерок или шел дождик.
А сама она не боялась ни ветра, ни дождя. Все остальные электрички говорили ей, чтобы она надевала в дождь сапожки, куртку и шапочку, но электричка отвечала: «Я самая сильная и лучшая электричка в школе. Я не боюсь ничего». Ей говорили, что она может заболеть, и что надо регулярно ходить на осмотр к доктору, но электричка снова отвечала: «Я самая сильная, я ничего не боюсь, я не заболею». И она не ходила к доктору.
А когда на улице дул ветер, она говорила: «Доброе утро, ветерок. Не мог бы ты дуть немного послабее, чтобы детишки не простудились?».
А дождик она просила литься с другой стороны, где в это время не было ребятишек. И все с ней соглашались: тучки отходили в сторону, дождик переставал крапать, а ветерок дуть.
И так она работала всю весну и все лето. Возила ребятишек по всем станциям, и все ее очень любили, потому что она была добрая, веселая, и самая быстрая.
Но вот наступила осень. Как-то утром электричка подъехала к воротам депо, и старый паровоз спросил ее, почему она не надела шапку и куртку, ведь на улице стало холодно. Но электричка ответила, что она не боится холода, она ведь была самая быстрая, самая смелая, самая сильная.
И когда она выехала из депо и увидела огромную черную тучу, она вежливо казала:
— Уважаемая туча! Не могли бы вы немного пододвинуться, а то скоро вы закроете солнышко, и ребятишкам станет совсем холодно.
На что туча грозно заклубилась и прошипела:
— Никогда! Я настоящая осенняя черная туча! Я стану еще больше, и закрою все небо на много-много дней!
И она стала расти, и скоро закрыла все небо до самого горизонта.
И к тому же пошел дождик – холодный и скучный.
Электричка попросила его перестать поливать ее друзей-ребятишек, но дождик только расхохотался в ответ. Он заявил, что он – настоящий осенний дождь, и скоро станет ливнем. И тогда всех промочит даже сквозь зонтики. И он так и сделал – превратился в целый океан воды.
А к вечеру подул холодный пронизывающий ветер. Электричка и к нему обратилась с просьбой дуть в другое время, когда детская железная дорога закрывается, и ребята расходятся по домам. Но ветер и не подумал ее послушаться. Он вообще ее не услышал. Он никого не слышал и дружил только с тучей и ливнем.
Хорошо, что родители ребятишек заметили изменения в погоде, и одели их потеплее. Так что маленькие пассажиры по-прежнему наполняли вагоны электрички и согревали ее теплом своих веселых сердечек.
Но и в этот первый день настоящей осени колеса электрички к вечеру устали. Они уже не стучали, как прежде, быстро: тук-тук-тук-тук. Они говорили так: тук-тук – скрип. Тук-тук – скрип.
Но, несмотря на это, электричка и на следующий день отказалась надеть куртку и шапку, и сходить к дяде доктору-инженеру за лекарством. Она выехала на маршрут и снова мчалась сквозь ветер и дождь под черной тучей, гордясь тем, что она самая быстрая, самая смелая, самая сильная.
И к концу второго дня ее колеса говорили уже так:
— Тук – тук –скрип – скрип. Тук – тук – скрип – скрип. А многие блестящие ручки и поручни потускнели и стали ржаветь.
Но и на третий день электричка не пошла к дяде доктору-инженеру и не оделась потеплее.
И на четвертый, и на пятый.
Так продолжалось целую осень. Пока в один ужасный день ее колесики смогли произнести свое «тук» только один раз, а остальное все было противное «скрип – скрип – скрип». У нее уже не осталось никаких блестящих частей, а многие лампочки погасли из-за сырости.
В этот день с утра пошел снег. Это на смену осени пришла зима.
Электричка молча проехала мимо старого паровоза, который только грустно вздохнул, глядя на ее мучения, и с трудом добралась до первой станции.
Но вот новая беда: ребятишки, которые пришли на станцию в разноцветных шубках и валенках с лыжами и санками, не захотели садиться в ее вагончики. Они сказали, что она заболела, и ездит слишком медленно, и ей надо к дяде доктору-инженеру. Ребятишки предпочли поехать в других электричках.
Только один мальчик, который простудился и не мог играть вместе со всеми, сказал, что ему надо в библиотеку, и он никуда не торопится.
Он сел в вагон, и электричка повезла его в библиотеку. Она исправно останавливалась на каждой станции, но никто больше не садился, и каждый раз колеса все труднее и труднее начинали катиться по заснеженным рельсам.
— Скрип – скрип – скрип, — говорили они, как будто жаловались на холод.
Когда мальчик вышел на станции «Библиотека», электричка решила немного отдохнуть. А когда она отдышалась, оказалось, что колеса совсем замерзли и не могут сдвинуться с места.
Шел снег и электричку постепенно заносило, вокруг нее вырастал большой сугроб, и вот уже снежная куча добралась до самой желтой полоски.
К счастью, мальчик сидел в читальном зале около окна. Он увидел, что случилось с электричкой, побежал к телефону и позвонил начальнику детской железной дороги. Вскоре приехал старый паровоз-спасатель, который за трос вытащил электричку из сугроба и дотащил до депо.
Очень быстро приехал дядя доктор-инженер. Он осмотрел электричку, постукал ее специальным молотком, смазал все части специальным маслом из большого шприца. Потом его помощники поменяли лампочки и почистили все блестящие части так, что они засияли, как новые.
И на следующий день электричка снова отправилась на маршрут, и колесики весело стучали «тук – тук – тук». Но в этот раз электричка никому не говорила, что она самая сильная, самая быстрая. Она даже надела специальную теплую куртку и шапочку. И когда ребята увидели ее, они радостно закричали: «Привет, привет!». Электричка подъехала к перрону и вежливо поинтересовалась у пассажиров, все ли они одеты тепло.
— Да, да, да! — закричали дети.
И электричка повезла их сначала на горку, а потом на каток.
Имидж нации
или
Зеркало национальной безыдейности
Народным депутатам СССР в период между их съездами полагалось работать на своих обычных местах. Это позволяет характеризовать их политическую деятельность как общественную нагрузку. Однако депутаты нынешней Думы, похоже, уже навсегда влились в свои кресла и уже не представляют для себя иной деятельности, кроме как законотворческой и политической, что, впрочем, не одно и то же. Самое главное, что и мы – зрители думских баталий уже не представляем их на других местах. Таким образом, можно говорить о том, что в России появилась новая профессия, которую надо было бы внести в государственный реестр с организацией соответствующего профсоюза, и эта профессия называется политика. Увы, профессия в чем-то схожая с профессией ассенизатора – приходиться тщательно мыться перед каждым возвращением домой или выходом на публику. У них даже есть своя униформа – пиджак, галстук, микрофон.
А вот эволюция должности президента пока отстает. Пока она значительно в большей степени, чем депутатские, зависит от воли выборщиков, чем от социальных технологий, которые применяются при выборах. Президент ведь один, к нему и внимание более пристальное. Так что должность президента в России пока общественная, косвенным признаком чего является то обстоятельство, что пользы от нее самому президенту меньше, чем вреда. Виллу не построишь (депутаты не дадут), а здоровье испортишь (опять же помощники найдутся).
С некоторой долей образности можно сказать, что конфликт между президентом и думой – это конфликт между режиссером-любителем и профессиональной труппой. Или между любителем-судьей и профессиональными футбольными командами, которые обмениваются пасами, забивают голы по взаимной договоренности, а судья только и знает, что карточки показывать. Публика в это время, безусловно, кричит: «Судью на мыло». Перед каждой игрой траву на поле подстригают. Трава – это народ.
Хорошего спектакля в таком театре не увидишь. Мировая общественность в лице представителей профессионально организованных сверху донизу стран уже отчаялась в этом, сдает обратно билеты и со спокойной совестью заклеивает наши афиши с надписью «Мир» своими – с надписью «Выгода», что практически то же, что «Война». Действительно, как назовут потомки нынешнее разрушение экономики Югославии, как не расчищением рынка для товаров развитых стран, точнее, отработкой методов таких чисток? А кто впустит Россию со своими товарами на уже заполненный до отказа рынок? С товарами, которых пока что и нет.
Механизм подготовки профессиональных политиков думского уровня в России есть. Иначе их ротация была бы значительно сильнее, и они не выглядели бы столь благополучными. С подготовкой президентов хуже, школы (не в гайдаровском смысле) пока нет.
Школой для первого лица государства может быть общественная жизнь национальной либо монархической, либо аристократических или промышленных, также национальных династий. Ни того, ни другого у нас нет. Но могут быть еще самозванцы (это ближе, но пользы не принесет), или же внешние антикризисные управляющие. Собственно говоря, наша политика есть отражение нашей национальной безыдейности. Может быть, действительно, как в древние времена, призвать «на трон иностранца, вручить ему плеть, сказать, чтобы сек». Может, выйдем из кризиса вместе со всем миром, а не «в пику» ему?
13 04 99
Сыктывкар
«Свобода» хуже «неволи»
Большинство из нас, кто имеет возможность хотя бы мысленно, используя опыт или знания, сравнить Россию сегодняшнюю с Россией (Советским Союзом) XX века или с Россией же до 1917 года, задается одним вопросом: от чего погас свет в глазах наших соотечественников, горевший – не побоимся это признать – даже в глазах комсомольцев, строивших электростанции и поднимавших целину.
Ответ прост – на территории России после распада СССР умами овладел капитализм. У нас это обычно называют более лукаво – рыночными условиями, рыночной экономикой, но все равно это – капитализм с его узаконенной жаждой наживы.
Сторонники капиталистических отношений говорят о том, что именно в таких -конкурентных — условиях максимально раскрывается потенциал отдельного человека, его амбиции, его способности. В результате растет производительность труда, увеличивается объем производства, повышается качество жизни и т. д.
Но есть одна особенность, про которую не говорят. А именно: капиталистические отношения между предприятиями (о том, что они перетекают в отношения между людьми даже страшно подумать) оказывают позитивное влияние на экономику только на растущих рынках.
Когда в мире люди ходили полжизни в одной рубашке, промышленная революция в Англии, выбросившая на рынок огромное количество относительно недорогой ткани, была благом.
Когда не хватает хлеба – проявление смекалки и развитие аграрной науки и промышленности – тоже благо.
Но что происходит, когда все одеты, обуты, накормлены? Этот рынок – назовем его рынком предметов первой необходимости – перестает расти. И конкуренция толкает капиталиста на две вещи: во-первых, снижение затрат на материалы (от чего снижается качество) и увольнение лишних рабочих. Вряд ли это можно назвать положительным влиянием на жизнь людей.
Но есть еще второе решение – перейти с рынка товаров первой необходимости на рынок предметов роскоши. В результате снова создаются новые рабочие места, предметы роскоши становятся доступнее для все большего количествава людей. Некоторое время все хорошо, но даже этот рынок когда-то становится тесным.
И взгляд капиталиста в поисках источника прибыли обращается на другие сферы общественной жизни, которые уже немного неприличны – алкоголь, табак, в каких-то странах даже наркотики.
Но когда и эти «поляны» оказываются разработанными и исчерпанными, жажда прибыли толкает в области, которые всегда были «тонкими материями», скрытыми от всеобщего обозрения требованиями морали, естественного человеческого целомудрия и некоторого трепета перед вопросами Жизни и Смерти. Капитализм превращает общественную жизнь в шоу-бизнес. Льются реки крови, «обнаженка» не сходит с экранов и обложек, если в фильме нет десятка трупов – это уже не «смотрибельно».
И весь этот ужас с экранов и обложек переходит в дома и на мостовые. Привыкшие к смерти люди перешагивают через человека, упавшего на улице от приступа болезни.
Таков капитализм, шагнувший из стен предприятий в наши дома и души.
Конечно, для того, чтобы не быть отторгнутым нормальным обществом, капитализм требует специальной идеологии. В некоторых странах этой идеологией был фашизм, но обычно ею является либерально-демократическая идеология (только не такая, как у ЛДПР). Все происходит под красивым лозунгом общественного процветания и свободы предпринимательства. Именно под этим лозунгом разрешаются однополые браки, продажа наркотиков, легализуется проституции и эвтаназия. Это все – новые ранки для капитализма, которому тесно в прежних рамках.
Простой пример: сложно выпустить новый журнал о садоводстве и сделать его лучше десятков уже существующих. А вот журнал на ранее неприличную тему (как это произошло с Плейбоем) – будет первым, а первым – все сливки.
А ведь есть еще рынок оружия, для развития которого необходима война. Есть рынок лекарств и медицинских услуг, которые страдают, если люди не болеют.
И поверх всего этого нарастает рынок так называемых финансовых услуг. Люди, беря в долг у банка, думают, что стали богаче, и ведут себя соответствующим образом, хотя все с точностью до наоборот.
При этом если государственные структуры сращиваются с бизнесом и перенимают его стиль общения с населением и цели, то люди оказываются под двойным гнетом – растут цены на товары и растут расходы на услуги государства.
Капиталисты еще говорят: «Мы не дадим человеку рыбу, мы дадим ему удочку».
А что делать, если в реке всего две рыбы, а таких вот рыбаков с удочками на берегу – толпа? Может быть, надо дать им не каждому удочку, а одну сеть на всех, и научить разделить улов между всеми?
Я не хочу приводить другие примеры, каждый из нас может их привести и сам. Я только хочу сказать, что вопрос общественного благополучия и общественного развития – это во многом вопрос табу, которые накладывает само общество на некоторые темы. Для того, чтобы заглянуть за горизонт, нужно поднять глаза от дороги, на которой стоишь. Тем более, если стоишь в луже.
Светское общество, подстегиваемое узаконенной жаждой наживы, отказывается от всяких ограничений. Ограничения противоречат сути капитализма и приводят к серьезным экономическим, этическим и гуманитарным проблемам, которые в рамках капитализма не разрешить. Например, отправка лишнего продовольствия из Европы в Африку. Капиталист спрашивает – за чей счет банкет? Но если воспринимать все человечество как одну семью – такой вопрос неуместен.
И, похоже, сегодня источником таких целесообразных и жизненно-необходимых ограничений может быть только религия.
Ограничения, накладываемые церковью, в основе своей восходят к народной мудрости, отраженной в поговорках и пословицах. Но капитализм отказывается от исконных устоев и народной мудрости. Сегодня на смену пословицам и поговоркам пришли рекламные слоганы. Раньше мы учили: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда», сегодня с рекламных плакатов звучит иное: «Когда мне нужны деньги, я просто иду и беру их».
Совсем не обязательно быть религиозным человеком, чтобы найти вокруг себя вешки исконных истин. Простой здравый смысл и желание благополучия и мира себе, своим детям, да и всем, кого почитаешь человеком, требует таких ограничений.
Беда в том, что капитализм лишает человека способности мыслить здраво. Захлопывая за собой дверь персонального автомобиля многие бросают взгляд на приклеенную где-нибудь в углу иконку, мол, есть и такая степень безопасности. Какая глупость! Разве может бог жить в персональной машине или кабинете, куда не всякого пускают. Но капиталист – он ведь искатель приключений. И отправляясь в очередную опасную ночь он прихватывает со стола все, что может пригодиться – одной рукой ножик, другой образок. Не потому, что верит, а потому что – на всякий случай.
Я написал все это не для того, чтобы призвать кого-то в лоно церкви. Меня просто очень беспокоит отсутствие света в глазах людей вокруг меня и в конце того исторического туннеля, по которому несется моя страна. Пусть вокруг много праздников, флагов и шариков, мы все, или почти все – как луна – не светимся, а только отражаем.
Мы можем разучиться читать – ведь есть комиксы и телевизор, мы можем забыть таблицу умножения – ведь в каждом гаджете у нас есть калькулятор, мы можем разучиться ходить – ведь так просто купить автомобиль. Мы можем даже разучиться думать – ведь от этого болит голова и не заснуть. Но реки выходят из берегов, падают столбы электропередач, и потоки сносят дороги вместе с автомобилями.
И мы, лишенные всего, оседлавшие крыши, ждущие спасателей, снова – как дети – учимся читать, считать и ходить. Некоторым приходится учиться говорить. Мы снова становимся взрослыми, и кто-то, заметив, как гаснет свет вокруг, восклицает:
«Господи, дай мне свободу! Я поиграю, и верну ее тебе обратно».
У одного из наших на mypage видел скандальные фото (коллажи) нашего президента
Я полагаю, что люди должны быть откровенны друг с другом. Как бы не подтасовывали выборы, все равно Путин — лидер всего населения. В Санкт-Петербурге, Москве, может, и стал бы кто другой, но вся страна в целом проголосовала за Путина. Поэтому в международных делах нам нужно смирить свои междуусобные, региональные и прочие местные разногласия и сказать французам следующее: «Путин — наш Президент. Оскорблять его — оскорблять Россию и всех ее граждан — от продвинутого московского золотого мальчика с его амбициями до последнего сельского алкоголика с его проблемами».
Буду ждать реакции думы.
Большинство из нас, кто имеет возможность хотя бы мысленно, используя опыт или знания, сравнить Россию сегодняшнюю с Россией (Советским Союзом) XX века или с Россией же до 1917 года, задается одним вопросом: от чего погас свет в глазах наших соотечественников, горевший – не побоимся это признать – даже в глазах комсомольцев, строивших электростанции и поднимавших целину.
Ответ прост – на территории России после распада СССР умами овладел капитализм. У нас это обычно называют более лукаво – рыночными условиями, рыночной экономикой, но все равно это – капитализм с его узаконенной жаждой наживы.
Сторонники капиталистических отношений говорят о том, что именно в таких -конкурентных — условиях максимально раскрывается потенциал отдельного человека, его амбиции, его способности. В результате растет производительность труда, увеличивается объем производства, повышается качество жизни и т. д.
Но есть одна особенность, про которую не говорят. А именно: капиталистические (откровенно конкурентные) отношения между предприятиями (о том, что они перетекают в отношения между людьми даже страшно подумать) оказывают позитивное влияние на экономику только на растущих рынках.
Когда в мире люди ходили полжизни в одной рубашке, промышленная революция в Англии, выбросившая на рынок огромное количество относительно недорогой ткани, была благом.
Когда не хватает хлеба – проявление смекалки и развитие аграрной науки и промышленности – тоже благо.
Но что происходит, когда все одеты, обуты, накормлены? Этот рынок – назовем его рынком предметов первой необходимости – перестает расти. И конкуренция толкает капиталиста на две вещи: во-первых, снижение затрат (от чего снижается качество), и увольнение лишних рабочих. Вряд ли это можно назвать положительным влиянием на жизнь людей.
Но есть еще второе решение – перейти с рынка товаров первой необходимости на рынок предметов роскоши. В результате снова создаются новые рабочие места, предметы роскоши становятся доступнее для все большего кол-ва людей. Некоторое время все хорошо, но даже этот рынок когда-то перестает расти.
И взгляд капиталиста в поисках источника прибыли обращается на другие сферы общественной жизни, которые уже немного неприличны – алкоголь, табак, в каких-то странах даже наркотики.
Но когда и эти «поляны» оказываются разработанными и исчерпанными, жажда прибыли толкает в области, которые всегда были «тонкими материями», скрытыми от всеобщего обозрения требованиями морали, естественного человеческого целомудрия и некоторого трепета перед вопросами Жизни и Смерти. Капитализм превращает общественную жизнь в шоу-бизнес. Льются реки крови, «обнаженка» не сходит с экранов и обложек, если в фильме нет десятка трупов – это уже не «смотрибельно».
И весь этот ужас с экранов и обложек переходит в дома и на мостовые. Привыкшие к смерти люди перешагивают через человека, упавшего на улице от приступа болезни.
Таков капитализм, шагнувший из стен предприятий в наши дома и души.
Конечно, для того, чтобы не быть отторгнутым нормальным обществом, капитализм требует специальной идеологии. В некоторых странах этой идеологией был фашизм, но обычно ею является либерально-демократическая идеология (только не такая, как у ЛДПР). Все происходит под красивым лозунгом общественного процветания и свободы предпринимательства. Именно под этим лозунгом разрешаются однополые браки, продажа наркотиков, легализуется проституции и эвтаназия. Это все – новые рынки для капитализма, которому тесно в прежних рамках.
Простой пример: сложно выпустить новый журнал о садоводстве и сделать его лучше десятков уже существующих. А вот журнал на ранее неприличную тему (как это произошло с Плейбоем) – будет первым, а первым – все сливки.
А ведь есть еще рынок оружия, для развития которого необходима война. Есть рынок лекарств и медицинских услуг, которые страдают, если люди не болеют.
И поверх всего этого нарастает рынок так называемых финансовых услуг. Люди, беря в долг у банка, думают, что стали богаче, и ведут себя соответствующим образом, хотя все с точностью до наоборот.
При этом если государственные структуры сращиваются с бизнесом и перенимают его стиль общения с населением и цели, то люди оказываются под двойным гнетом – растут цены на товары и растут расходы на услуги государства.
Капиталисты еще говорят: «Мы не дадим человеку рыбу, мы дадим ему удочку».
А что делать, если в реке всего две рыбы, а таких вот рыбаков с удочками на берегу – толпа? Может быть, надо дать им не удочки, а одну сеть на всех, и научить разделить улов между всеми? Потому что в ином случае начнется мордобитие.
Я не хочу приводить другие примеры, каждый из нас может их привести и сам. Я только хочу сказать, что вопрос общественного благополучия и общественного развития – это во многом вопрос табу, которые накладывает само общество на некоторые темы. Для того, чтобы заглянуть за горизонт, нужно поднять глаза от дороги, на которой стоишь. Тем более, если стоишь в луже.
Светское общество в такой ситуации отказывается от всяких ограничений. Ограничения противоречат сути капитализма и приводят к серьезным экономическим, этическим и гуманитарным проблемам, которые в рамках капитализма не разрешить. Например, отправка лишнего продовольствия из Европы в Африку. Капиталист спрашивает – за чей счет банкет? Но если воспринимать все человечество как одну семью – такой вопрос неуместен.
Источником таких целесообразных и жизненно-необходимых ограничений исторически являются Церковь и Госудаство.
Ограничения, накладываемые церковью, в основе своей восходят к народной мудрости, отраженной в поговорках и пословицах. Но капитализм отказывается от исконных устоев и народной мудрости. Сегодня на смену пословицам и поговоркам пришли рекламные слоганы. Раньше мы учили: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда», сегодня с рекламных плакатов звучит иное: «Когда мне нужны деньги, я просто иду и беру их».
Совсем не обязательно быть религиозным человеком, чтобы найти вокруг себя эти вешки исконных истин. Простой здравый смысл и желание благополучия и мира себе, своим детям, да и всем, кого почитаешь человеком, требует таких ограничений.
В ограничениях, накладываемых государством, тоже хотелось бы видеть здравый смысл. Но беда в том, что законы, принимаемые государством, менее защищены от влияния сиюминутных отнюдь не духовных интересов различных групп. Особенно в XXI веке, когда практически по всему миру мы наблюдаем конфликт Права (законодательства и юридических практик), базирующегося на искусственно усложненном, часто выдуманном представлении об обществе и его экономике и Труда, чьи интересы просты и основываются, как десять заповедей, на здравом смысле.
Беда в том, что побеждающий капитализм лишает человека способности мыслить здраво.
Стало скучно слушать радио и смотреть ТВ. Такое впечатление, что по обе стороны экрана люди утратили чувство юмора. Творят доброе и злое с такими серьезными лицами, как будто в последний раз. Даже штатные юмористы хохмят — без драйва.
А между тем где-то кто-то весело смеется не в камеру и не в микрофон. Кто? Где? Отзовитесь!
